Чувство моря [litres] - Улья Нова

его ухода я еще немного посидела на кухне, припоминая черные дни, которые уже стряслись в моей жизни, опасаясь черных дней, которые еще предстоит пережить. Значит, надо будет купить баранок. На всякий случай. Для сил…

Золотые крылья

Над Москвой висело высокое пронзительно-голубое небо с легкими облачками. Я вырвалась на поверхность из метро. На вершине серой лестницы подземного перехода, на фоне ясного неба, среди толпы, но как-то отдельно от всего возникла древняя старушенция. В темно-синем нейлоновом платьице. В шерстяном платочке цвета зеленки. С крошечным страдальческим личиком, испещренным морщинами.

Бывает, яблочко антоновское никак не падает с ветки, крепкий у него и цепкий черенок. Земля тянет яблочко к себе, норовит проглотить, а сорвать не может. Висит яблочко весь сентябрь. Висит на голой черной ветке на фоне пасмурного октября. Не падает на продрогшую землю в ноябре. Так и висит всю зиму.

Сначала становится оно коричневым от холодов. Потом постепенно сморщивается от дождя и снега. Утрачивает сок. Усыхает, сжимается, превращается в морщинистый, крепко сжатый кулачок. Твердое, выдубленное, горькое яблочко, выветренное всеми ветрами, суть его – жизнестойкость в чистом виде, выживание из принципа, существование как таковое. Живое оно и омертвелое одновременно. Но в землю не спешит. И висит черствое всю весну, держится черенком за ветку. Окаменевшее, слитное. Земля его отпустила, больше не тянет к себе, позабыла о нем, невкусно ей такое. Чернеет яблочко родинкой на фоне неба. Стало оно частью ветки, накрепко, намертво с ней срослось.

Старушенция, которая вдруг нарисовалась передо мной возле метро, напоминала такие вот стойкие, окаменевшие яблочки. Уже немного парящая над землей, хрупкая, призрачная. Но в то же время – уставшая от своего упрямства жить и терпеть.

У нее в руке стыдливо, как флаг сдающегося без боя или как плакат о помощи, дрожала тельняшка: черные и белые полосы, на груди – золотая аппликация: крылья ангела и над ними корона. Ужасная, ненужная, дешевая вещь. Старушенция стояла посреди дороги упрямо, устало и скорбно. И рука ее с тельняшкой дрожала жалобно. Поэтому я остановилась, чуть улыбнулась, спросила, сколько стоит. Старушенция пролепетала сухими белесыми губами: «Сто двадцать рублей. Но отдам за восемьдесят, по цене закупки. Ничего не заработаю, только бы поскорее продать эту дрянь, сбыть ее с рук. Последняя она у меня. Отмучиться хочу и поскорее уйти».

Потом она помолчала и прибавила: «Стою с ней три дня, а никто не берет. Завтра я могла бы уже умереть. А теперь, значит, не умру. Не умру, пока от нее не отделаюсь. Не умру, пока не продам. Может быть, еще неделю придется здесь ошиваться. Долг на мне. На том свете, я знаю, мне будет лучше. Там все же нет таких унижений. А здесь моей пенсии хватает только на молоко и на хлеб. Отмучиться хочу, продать эту дрянь хотя бы по цене закупки и поскорее уйти. Но никто не берет. Вот наказание. И, спрашивается, за что?»

В тот день я купила тельняшку с золотыми крыльями ангела. В тот день я купила за сто рублей ужасную, ненужную, дешевую вещь. Теперь я верю, что однажды может встретиться тот, кто избавит тебя от мук. Кто отпустит тебя домой. Кто скажет: «Вот вам сто рублей. Идите домой. Но не надо умирать. Там нечего делать, на том свете. Давайте все-таки жить и радоваться каждому дню».

Теперь я точно знаю, что возле метро, летним вечером буднего дня, можно встретить старушенцию, похожую на каменное антоновское яблочко. Она не уйдет домой, пока не продаст все свои тельняшки. Она не сдастся, пока не заставит кого-нибудь из толпы почувствовать жалость или испытать кратковременный укол сострадания. Эта упрямая старушенция хоть ненадолго, всего на десять секунд, посвящает в ангелы самых обычных прохожих.

Легкость перышка

Иногда так важно не рассказать о себе. Чтобы сокровенное не высыпалось из пакета, не раскатилось по заледенелому тротуару, под ноги неповоротливой очереди за помидорами. Иногда так важно набраться скрытности, хитрости, силы и не рассказать о себе любопытному водителю попутки, когда он подвозит до метро, рассуждая о пробках в городе. Иногда так важно утаить себя и промолчать, даже если кто-нибудь начинает допрос. Всегда должна оставаться тоненькая прослойка тайны, которая отделяет от всего вокруг и не позволяет твоей жизни смешаться с шумом, стать шепотом.

Я, пожалуй, никогда не расскажу о том, как однажды мучительно захотелось искать его вслепую, будто на самом деле я навигатор, на карту которого нанесена точка его нынешнего местоположения. И о том, как мне захотелось искать во сне или наяву ключ, лоскут, шестизначный пароль или особенный камешек – недостающую или потерянную деталь, которая помогла бы все исправить. Я слишком отчетливо помню, с чего начиналась эта история. В те дни я была невыразимо легкой. Все мои вещи можно было сложить в корзинку маленького воздушного шара. Все лишнее было отпущено. Все балласты были сброшены, я могла бы оторваться и улететь куда угодно, в любую минуту. В ту осень моей невыразимой легкости мы с ним и познакомились.

Я, конечно, никогда никому не расскажу еще и о том, как на днях поджидала в ресторанчике одного человека. Обычная будничная встреча по работе. Ресторанчик был беломраморный, сочетал в интерьере приметы помпезных советских столовых и изящных французских кафе. А еще нечто неуловимое присутствовало в помещении, нечто невыразимое витало под потолком. И я вдруг остро почувствовала, как же мне теперь не хватает той легкости. Как же мне недостает легкости бумажной балерины или бабочки-шоколадницы, упивающейся своим полетом. А еще лучше – бездумной легкости неодушевленного предмета: лепестка, перышка или снежинки. Невыносимой и бесцельной, нечеловеческой, вечной, вселенской легкости. Я с болью осознала внутри множество грузил и поводков, дергающих меня во все стороны, тянущих к земле. Именно в этот день я поняла, что все мои начала уже пережиты, все мои главные встречи состоялись, видимо, я теперь направляюсь к концу пути. И тогда отчаянно захотелось подпрыгнуть, оторваться от пола, от земли, от лиц, от территории, от всего случившегося, несбывшегося, неминуемого и просто парить: легко, бесконечно.

Голос

Баба Валя всю жизнь прожила в деревне, в квадратной, сырой и темной избе с вросшими в землю окнами. Она там и зимовала, обогреваясь принесенными летом из лесу дровами.

Всю жизнь, с четырнадцати лет, баба Валя работала в колхозе, сначала была коровницей, со временем стала дояркой. Я ее помню еще молодой. Очень светлой. Круглолицей, с сияющим, добродушным лицом и водянистыми голубыми глазами, в которых сверкали